Тайная жизнь писателей  - Гийом Мюссо

– Раз так, строчили бы статейки, привлекали бы внимание ваших «невинно пострадавших» к изменениям климата, к обмелению океанов, к вымиранию диких зверей, к обеднению флоры и фауны. Научите их не поддаваться информационной манипуляции. Поработайте с контекстом, сократите расстояние, добавьте перспективы. Тем полно: хоть школа, хоть государственная больница, которой недостает средств, хоть империализм мультинациональных корпораций, хоть ситуация в тюрьмах, хоть…

– Успокойтесь, Фаулз, главное я уловила. Благодарю за урок журналистики.

– В общем, повышайте свое профессиональное мастерство.

– Именно оно и требует воздать должное погибшим.

Он пригрозил ей пальцем.

– Мертвых не оживить. Там, где они находятся, никому нет дела до ваших статеек, уж поверьте мне. Я бы не написал об этом деле ни единой строчки. Как, впрочем, и о любом другом.

Выдохшись, Фаулз уселся на штурманское место и уставился через широкий ветровой козырек на горизонт, словно больше всего ему сейчас хотелось оказаться за много тысяч километров отсюда.

Но Матильда не унималась: она сунула ему под нос телефон с фотографией Тео Вернея.

– Найти тех, кто убил трех человек, в том числе ребенка, – это вас не вдохновляет?

– Не вдохновляет, потому что я не сыщик. Хотите оживить дело почти двадцатилетней давности? С какой стати? Насколько мне известно, вы не судья. – Он по-шутовски постучал себя по лбу согнутым пальцем. – Совсем забыл! Вы же журналистка! Это даже хуже.

Матильда пропустила его выпад мимо ушей.

– Я хочу, чтобы вы помогли мне распутать этот клубок.

– Поймите, я презираю ваши жалкие методы и, если на то пошло, вас саму с ними заодно. Воспользовавшись моей уязвимостью, вы похитили мою собаку, чтобы установить со мной контакт. Вы за это поплатитесь. Ненавижу таких, как вы!

– Собачка, кажется, была совсем не против! И хватит про собаку, наконец! Я толкую вам о ребенке. Будь он вашим, вы бы тоже не хотели узнать, кто его убил?

– Никуда не годная логика. У меня нет детей, так что…

– Это потому, что вы никого не любите! Вернее, вы любите ваших персонажей, существ на бумаге, порождения вашей фантазии. Конечно, так гораздо удобнее! – Она тоже хлопнула себя по лбу. – Хотя о чем это я? Совсем забыла: мсье Великий Писатель больше ничего не пишет. Даже список покупок составить ленится. Я права?

– Вы ничего не соображаете! Плывите прочь! Убирайтесь!

Матильда не шелохнулась.

– У нас с вами разные занятия, Фаулз. Моя задача – находить истину. Вы плохо меня знаете, я своего добьюсь. Я пойду до конца.

– Делайте что хотите, мне все равно. Главное, больше не приближайтесь ко мне даже на пушечный выстрел.

Она в ответ прицелилась в него указательным пальцем.

– Еще как приближусь! Даю вам слово! Я вернусь, и в следующий раз вам придется помочь мне поставить в этой истории точку. Никуда вы не денетесь от… как вы это назвали? От вашей НЕСКАЗАННОЙ ПРАВДЫ!

Фаулз, не выдержав, набросился на Матильду. Она вскрикнула, катер накренился. Собрав все силы, он приподнял ее и бросил в море вместе с ее мобильным телефоном.

После этого он, кипя гневом, завел мотор и помчался домой, на виллу «Южный Крест».

1

После захватывающего проникновения в коттедж Колин Данбар, завершившегося победоносной стычкой с Малышом Максом, я поспешно вернулся в городок и плюхнулся за столик во «Флер-дю-Мальт», чтобы отдышаться. В этот раз я пренебрег оживленной террасой и скрылся внутри, где припал к окошку, из которого было видно море. За чашкой горячего шоколада я читал и перечитывал похищенные из комнаты Матильды письма. Все они были написаны одной рукой, и сердце у меня отчаянно забилось, когда я узнал заваленный набок, нескладный почерк Натана Фаулза. Сомнений не было, я насмотрелся в Интернете на сканы его рукописей, преподнесенных в дар городской библиотеке Нью-Йорка.

Всего их было пару десятков – любовных писем, отправленных из Парижа и из Нью-Йорка. Даты стояли только в нескольких – с широким интервалом от апреля до декабря 1998 года. Подпись под всеми была одна и та же – «Натан», адресат тоже был единственный – загадочная безымянная женщина. Большая часть начиналась со слова «Любимая», но в одном стояла буква S – наверное, первая буква ее имени.

Я то и дело прерывал чтение. Порядочно ли вторгаться вот так, самовольно, в тайну чужой личной жизни? Все во мне надрывалось, что нет, я не имею на это права. Но моральная дилемма не устояла под напором любопытства и уверенности, что мне в руки попал захватывающий уникальный документ.

Эти письма, образчики изысканной сентиментальной литературы, рисовали портреты безумно влюбленного мужчины и чувственной, пылкой, полной жизни женщины. Очевидно, Фаулз с ней разлучился, и в письмах нельзя было найти объяснения, что мешало влюбленным видеться чаще.

Совокупно эти письма представляли собой гибридное произведение искусства, смесь классического эпистолярного жанра, поэзии и рассказов с чудесными акварельными иллюстрациями, с преобладанием охряного оттенка. Настоящим разговором назвать это было нельзя. В этих письмах не было рассказов о событиях дня и описаний съеденных блюд. Нет, это был гимн жизни и потребности в любви вопреки боли разлуки, безумию мира и войне. Тема войны пронизывала все до одного послания: упоминались борьба, распри, угнетение, но при всем старании невозможно было понять, имеет ли Фаулз в виду конкретный вооруженный конфликт или прибегает к метафорам.

Если говорить о стиле, то текст был насыщен яркими вспышками, дерзкими стилистическими фигурами, библейскими аллюзиями. Талант Фаулза раскрывался в нем с новой стороны. Музыкальностью он напоминал Арагона, Эльзу Триоле, «фронтового» Аполлинера. Напряженность некоторых отрывков вызывала в памяти «Португальские письма» Габриеля-Жозефа Гийерага. Формальное совершенство этих писем было так велико, что я готов был посчитать их чисто литературным упражнением. Существовала ли S. на самом деле или была только символом, воплощением предмета любви, чем-то универсальным, близким всем влюбленным?

Я стал читать письма по второму разу, и такие мысли уже меня не посещали. Нет, весь текст дышал искренностью, интимностью, горячностью, надеждой, планами на будущее. Некоторым противоречием всему этому была, правда, некая угроза, читавшаяся порой между строк.

При третьем чтении у меня возникла третья гипотеза: что S. больна, что война – это борьба женщины с болезнью. Но немалую роль играли в их отношениях природа и ее проявления. Очень контрастными – четкими и одновременно поэтичными – были пейзажи. Себя Фаулз ассоциировал с солнечным светом Юга и со стальным небом Нью-Йорка; ассоциации S. были более печальными: горы, свинцовое небо, температура замерзания, «ранняя ночь, павшая на волчьи земли».